Der destruktive Charakter lebt nicht aus dem Gefühl, daß das Leben lebenswert sei, sondern daß der Selbstmord die Mühe nicht lohnt.
Когда я смотрю исторические фильмы или читаю книги — особенно если про Россию — меня не оставляет невыносимое и, казалось бы, беспочвенное ощущение того, что всё это было со мной. Я знаю все события наизусть, а всё-таки чувствую себя на месте тех людей, совершающей их ошибки. Может быть, существует всё-таки такая штука, как генетическая память?
Сейчас я смотрю сериал "Первая Мировая", и моё сердце обливается кровью. Я прекрасно понимаю, что образ Российской Империи там несколько идеализирован, ну не могли все поголовно быть такими героями, ну не верю... Умом. А сердце моё обливается кровью от безграничного восхищения и любви к этим людям, и от отчаяния по поводу того, что то, что они сумели отстоять, было снесено под корень изнутри. Мне просто не верится — сто лет прошло, а мне, понимаете, не верится! — что той страны больше нет. А каково было им, тем, которые застали этот распад и спаслись от него, уехали со знанием того, что их родины больше нету. Есть страна какая-та в том же месте, ну и поля с лесами есть, и даже дома, площади и церкви кое-где — всё то, родное, а самой родины — нету. По крайней мере, не для них. А каково был тем, кто сам эту кашу заварил, а потом убежал: бренную-то оболочку спасли, а душу ни черта не спасли, и Вы подумаете, как это: жить десятки лет, мучаясь совестью, не в силах вообще ничего поменять? (В этом плане, я понимаю всеобщую нелюбовь к А. К., но как подумаешь, что человек чувствовал, и как ему плохо должно было быть...)
Раньше я всё думала: вот бы было здорово там оказаться, а теперь понимаю, что не вынесла бы, первая же пулю в висок пустила б. И со знанием того, что случится потом — тем более не вынесла бы. Мне и сейчас не вынести того, что мы потеряли ту страну, меня и сейчас за это совесть отчего-то мучает.
Сейчас я смотрю сериал "Первая Мировая", и моё сердце обливается кровью. Я прекрасно понимаю, что образ Российской Империи там несколько идеализирован, ну не могли все поголовно быть такими героями, ну не верю... Умом. А сердце моё обливается кровью от безграничного восхищения и любви к этим людям, и от отчаяния по поводу того, что то, что они сумели отстоять, было снесено под корень изнутри. Мне просто не верится — сто лет прошло, а мне, понимаете, не верится! — что той страны больше нет. А каково было им, тем, которые застали этот распад и спаслись от него, уехали со знанием того, что их родины больше нету. Есть страна какая-та в том же месте, ну и поля с лесами есть, и даже дома, площади и церкви кое-где — всё то, родное, а самой родины — нету. По крайней мере, не для них. А каково был тем, кто сам эту кашу заварил, а потом убежал: бренную-то оболочку спасли, а душу ни черта не спасли, и Вы подумаете, как это: жить десятки лет, мучаясь совестью, не в силах вообще ничего поменять? (В этом плане, я понимаю всеобщую нелюбовь к А. К., но как подумаешь, что человек чувствовал, и как ему плохо должно было быть...)
Раньше я всё думала: вот бы было здорово там оказаться, а теперь понимаю, что не вынесла бы, первая же пулю в висок пустила б. И со знанием того, что случится потом — тем более не вынесла бы. Мне и сейчас не вынести того, что мы потеряли ту страну, меня и сейчас за это совесть отчего-то мучает.
"Есть в стане моем — офицерская прямость,
Есть в ребрах моих — офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
Как будто когда-то прикладом и сталью
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный ремeнный кушак.
А зорю заслышу — Отец ты мой родный!
Хоть райские — штурмом — врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
Всe может — какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел...
И что-то от этого дня — уцелело:
Я слово беру -- на прицел!
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет — корми-не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни."
(Марина Цветаева)
Есть в ребрах моих — офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
Как будто когда-то прикладом и сталью
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный ремeнный кушак.
А зорю заслышу — Отец ты мой родный!
Хоть райские — штурмом — врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
Всe может — какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел...
И что-то от этого дня — уцелело:
Я слово беру -- на прицел!
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет — корми-не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни."
(Марина Цветаева)