Der destruktive Charakter lebt nicht aus dem Gefühl, daß das Leben lebenswert sei, sondern daß der Selbstmord die Mühe nicht lohnt.
Наконец-то я приехала из Парижа в Руан, который нравится мне много меньше (хорошенький, но среднестатистический), и поэтому теперь могу оглянуться на прошедшие четыре дня. Оглянуться и увидеть что-то странное.
В первый раз за всю мою жизнь я почувствовала себя здесь совершенно чужой. Всегда считала Париж вторым после Петербурга "своим" городом, чувствовала себя там, как рыба в воде, а в этот раз я бродила по широким бульварам и узеньким улочкам Латинского квартала, и чувствовала себя отчаянно одинокой и отчаянно посторонней среди всех этих компаний друзей и влюблённых пар, я захлёбывалась в океане чужих чувств, чужих жизней, чужих историй, — но мне там определённо не было места.
И всё же наиболее странные и противоречивые эмоции вызвало посещение Сен Женевьев де Буа. Вообще, ходить в Париже по кладбищам стало у меня уже чуть ли не доброй традицией: именно там больше всего дорогих моему сердцу людей. Но на Сен Женевьев я была давно, и то ли сказался мой возраст, то ли весна, но оно мне запомнилось Раем, наполненным благоуханием цветов и пением птиц. Нет, оно и осенью не менее прекрасно. Оно представляет собой кусочек России под Парижем, — слишком много России было в людях, покоящихся здесь. Но в этот раз мне открылось кое-что большее.
Я приехала рано, чуть ли не впервые отстояла всю службу в православном храме и, более того, получила от неё невероятное удовольствие (слышали ли Вы когда-нибудь, как звучит православная молитва на французском? это бесподобно) Из церкви — неожиданно для самой себя — выходила с ужасно светлым чувством, переполненная каким-то светом. А потом мне стало невероятно тоскливо. Я бродила по аллеям и видела покрытые пылью, засыпанные осенней листвою могилы. Тэффи. Гиппиус. Мережковского.
На семейной могиле Юсуповых случился разрыв. Конечно, потомки посещают, ухаживают — но Бог весть, как часто. Потому что та же пыль, те же осенние листья.
Я стою; я дочитала мемуары князя Феликса Юсупова два часа назад, в электричке; для меня этот человек — едва ли не живой. А тут — тотальное забвение.
И с другими так же. Всех посетителей — случайные любопытствующие туристы. Ну и пусть туристы; лучше туристы, чем никого совсем; но ведь должен же быть и кто-то ещё, тот, кто будет помнить, и знать, и по-настоящему любить.
Неужели этих людей, великих людей, просто однажды забудут; и кресты зарастут мхом; и все деяния, всё добро и зло, любовь, ненависть — всё обратится в ничто, исчезнет бесследно? Можно ли это допустить?
Да ведь и с простыми людьми — то же самое, нельзя же делить людей на великих и не-великих; но здесь это чувствуется острее, переживается больнее.
Всю обратную дорогу я не могла отделаться от мыслей об этом. О том, что люди должны помнить. О том, что я должна помнить.
И если когда-нибудь доведётся мне переехать в Париж, я буду ходить туда регулярно; иначе не смогу.
В первый раз за всю мою жизнь я почувствовала себя здесь совершенно чужой. Всегда считала Париж вторым после Петербурга "своим" городом, чувствовала себя там, как рыба в воде, а в этот раз я бродила по широким бульварам и узеньким улочкам Латинского квартала, и чувствовала себя отчаянно одинокой и отчаянно посторонней среди всех этих компаний друзей и влюблённых пар, я захлёбывалась в океане чужих чувств, чужих жизней, чужих историй, — но мне там определённо не было места.
И всё же наиболее странные и противоречивые эмоции вызвало посещение Сен Женевьев де Буа. Вообще, ходить в Париже по кладбищам стало у меня уже чуть ли не доброй традицией: именно там больше всего дорогих моему сердцу людей. Но на Сен Женевьев я была давно, и то ли сказался мой возраст, то ли весна, но оно мне запомнилось Раем, наполненным благоуханием цветов и пением птиц. Нет, оно и осенью не менее прекрасно. Оно представляет собой кусочек России под Парижем, — слишком много России было в людях, покоящихся здесь. Но в этот раз мне открылось кое-что большее.
Я приехала рано, чуть ли не впервые отстояла всю службу в православном храме и, более того, получила от неё невероятное удовольствие (слышали ли Вы когда-нибудь, как звучит православная молитва на французском? это бесподобно) Из церкви — неожиданно для самой себя — выходила с ужасно светлым чувством, переполненная каким-то светом. А потом мне стало невероятно тоскливо. Я бродила по аллеям и видела покрытые пылью, засыпанные осенней листвою могилы. Тэффи. Гиппиус. Мережковского.
На семейной могиле Юсуповых случился разрыв. Конечно, потомки посещают, ухаживают — но Бог весть, как часто. Потому что та же пыль, те же осенние листья.
Я стою; я дочитала мемуары князя Феликса Юсупова два часа назад, в электричке; для меня этот человек — едва ли не живой. А тут — тотальное забвение.
И с другими так же. Всех посетителей — случайные любопытствующие туристы. Ну и пусть туристы; лучше туристы, чем никого совсем; но ведь должен же быть и кто-то ещё, тот, кто будет помнить, и знать, и по-настоящему любить.
Неужели этих людей, великих людей, просто однажды забудут; и кресты зарастут мхом; и все деяния, всё добро и зло, любовь, ненависть — всё обратится в ничто, исчезнет бесследно? Можно ли это допустить?
Да ведь и с простыми людьми — то же самое, нельзя же делить людей на великих и не-великих; но здесь это чувствуется острее, переживается больнее.
Всю обратную дорогу я не могла отделаться от мыслей об этом. О том, что люди должны помнить. О том, что я должна помнить.
И если когда-нибудь доведётся мне переехать в Париж, я буду ходить туда регулярно; иначе не смогу.