Der destruktive Charakter lebt nicht aus dem Gefühl, daß das Leben lebenswert sei, sondern daß der Selbstmord die Mühe nicht lohnt.
В последнее время в моём сознании всё чаще всплывают образы из детства — весьма определённого толка; образы, о которых я не могу никак решить, являются ли они воспоминаниями, снами или фантазиями.
Они отчаянно перекликаются с "Двойником" Айоади, о котором я уже как-то сюда писала (не потому ли он мне так запал в душу?), перекликаются с сыроватым, гулким звучанием индустриально-электронной музыки, которая так нравится мне в последнее время. Образы тёмных парадных, со стен которых облупляется штукатурка, образы больничных холлов и коридоров с высокими потолками и огромными, но мутными и запотевшими от дождя окнами, образы оборванных объявлений, не работающих исправно лифтов, ржавчины, внезапных негромких, но заставляющих вздрагивать техногенных шумов и отдалённых звуков не то телевизора, не то радио, временами искажённых помехами. В этих образах всегда стоит поздний вечер — хотя согласно моему нынешнему восприятию, пожалуй, не поздний совсем; часов, может быть, восемь — и потому единственным источником освещения неизменно являются лампочки с их неприкрыто-слепящим, но не распространяющимся достаточно далеко светом. В этих образах всегда холодно. В этих образах не бывает людей. Я в них постоянно жду.
Сами по себе эти образы не пугают; напротив, кажутся какими-то родными. Нет, страха там нет точно, тем более — паники, разве что угнетающая усталость, сонливость в сочетании с невозможностью заснуть.
Пугает то, что несмотря на факт наличия в моём детстве больниц в больших количествах (старые петербургские больницы как раз и есть — просторные, мрачные, неопрятные, холодные; в темноте и дожде тоже недостатка нету; не говоря уже о пустых, грязных подъездах), именно таких образов возникать не могло, не должно было. Но они есть. И для снов — особенно для снов, сохранившихся в закоулках сознания с глубокого детства — они, несмотря на все сомнения, слишком уж ярки.
Они отчаянно перекликаются с "Двойником" Айоади, о котором я уже как-то сюда писала (не потому ли он мне так запал в душу?), перекликаются с сыроватым, гулким звучанием индустриально-электронной музыки, которая так нравится мне в последнее время. Образы тёмных парадных, со стен которых облупляется штукатурка, образы больничных холлов и коридоров с высокими потолками и огромными, но мутными и запотевшими от дождя окнами, образы оборванных объявлений, не работающих исправно лифтов, ржавчины, внезапных негромких, но заставляющих вздрагивать техногенных шумов и отдалённых звуков не то телевизора, не то радио, временами искажённых помехами. В этих образах всегда стоит поздний вечер — хотя согласно моему нынешнему восприятию, пожалуй, не поздний совсем; часов, может быть, восемь — и потому единственным источником освещения неизменно являются лампочки с их неприкрыто-слепящим, но не распространяющимся достаточно далеко светом. В этих образах всегда холодно. В этих образах не бывает людей. Я в них постоянно жду.
Сами по себе эти образы не пугают; напротив, кажутся какими-то родными. Нет, страха там нет точно, тем более — паники, разве что угнетающая усталость, сонливость в сочетании с невозможностью заснуть.
Пугает то, что несмотря на факт наличия в моём детстве больниц в больших количествах (старые петербургские больницы как раз и есть — просторные, мрачные, неопрятные, холодные; в темноте и дожде тоже недостатка нету; не говоря уже о пустых, грязных подъездах), именно таких образов возникать не могло, не должно было. Но они есть. И для снов — особенно для снов, сохранившихся в закоулках сознания с глубокого детства — они, несмотря на все сомнения, слишком уж ярки.